Михаил Тарковский: «Сидя в лесу, страну не поймешь»

Михаил Тарковский из «тех самых» — внук поэта Арсения Тарковского, племянник режиссера Андрея Тарковского. Но говорить о родстве, как меня предупредили, не очень любит. Тем более есть о чем говорить помимо того, сама траектория его жизни провоцирует на вопросы. Михаил един в двух лицах: это охотник-промысловик из поселка Бахта Туруханского района, во-первых, и это писатель, более известный в Москве, нежели в Красноярске, во-вторых. В столице он публикуется. В тайге добывает соболя.

Тайга и душа

Давайте, Михаил Александрович, сначала о тайге, а потом о литературе… Ну вот простите за банальность: когда вы, столичный житель, член известной семьи, решили-таки уехать в тайгу, окружение удивилось? Сильно отговаривали?

Да что, какое там отговаривали… Это детская мечта сбывалась. И никакого слома линии в моей судьбе не было. Помню, в нашей детской компании многие хотели вот так уехать. И я собирался не просто в Сибирь, а именно на Енисей. Жалею? Да странный вопрос… Ну, иногда накапливается усталость от сидения на одном месте, ведь деревня со своими отношениями — это тоже труд, потому что здесь не скроешься, как в городе. Как и всякому человеку, охота повидать других людей. Ездишь в город и по делам, конечно, но город изматывает куда быстрее.

Как строится год у писателя-охотника Тарковского?

Все время почти в Бахте, только зимой на 2—3 месяца отправляюсь по городам. И там все напряженней, чем в тайге. И взрослеешь от этой усталости… Через тебя столько жизненной правды прогоняется, и порой горькой. Сидя в лесу, страну не поймешь. Где вот я был этой зимой? Красноярск, Новосибирск, Карасук, Пермь, Чусовой, Ярославль (потрясающий город), Москва. Встречи с читателями, с учащимися… Весна, лето, осень — тайга. Иногда, вот как сейчас, вырываюсь в город, но ненадолго.

А как выглядит ваш таежный день?

По-разному. Но вообще день охотника такой: подъем затемно. И до вечера по лесу, насторожка или проверка ловушек. Дорога с ловушками называется «путик». Осенью охотники в тайге от темна до темна, по 10—12 часов. Осенью работы больше, в это время главное — подремонтировать ловушки, заготовить приваду, насторожить путики, плюс собаки постоянно лают на кого-нибудь, и надо идти к ним. А зимой только проверка ловушек. Собаки уже не идут за соболем — снег глубокий. Зимний день короткий, но обычно охотник управляется часов за 5—6.

Ответьте профану — сильно вот рискованно бродить по тайге?

В тайге главное — не болеть. Остальное все нормально, и риска здесь, по-моему, куда меньше, чем в городе. Для горожанина главный вопрос, как вы выживаете, а для охотника — добыть соболя побольше, и выживание для него давно пройденный этап. Все веками продумано, всем известно, как действовать. Зверь сам не нападет, на мороз — своя обутка и одежда. Когда едешь на лодке или снегоходе, лучше лишний раз подумать и не ломиться сломя голову, чтоб, допустим, под лед не рухнуть. Ну и вообще, лучше без горячки… К ритму и к одиночеству привыкаешь моментально, и все, что, ну… грозит тебе, можно предугадать.

Я был в Туруханском районе прошлым летом, в июле. Простите, но там за поселение выйти страшно: мошка налипает на тебя ровным слоем, никакие накомарники не спасают.

А привыкаешь к комарам-мошке. В июле же в тайгу обычно не суются, лето вообще сезон не таежный. Хотя на покосах тоже вся эта комариная братия давала прикурить. Лучшее время — весна или осень. Ну зима, если не холодно. Минус 20—25 градусов — лучшая температура для работы в тайге. А после сорока градусов и с техникой больше возни, и с ловушками.

Лучше, чем минус пять? Может, это красноярская влажность, но у меня при минус 25 в Красноярске нос отваливается уже.

В городе мороз вреднее. Нет, минус пять в тайге — это хуже. Парниково как-то, весь мокрый. Одежда влажная… Все липнет… Устаешь сильнее… Снегоходу тоже тепловато, ему холодок нужен. А главное, при такой погоде обычно дует верховка — южный ветер — и несется сумасшедший снежище, все заваливая. Однажды мы с напарником целый день шли 12 километров. Последние ползли, меняясь через сто шагов. Такая бродь была! Бродь — это от слова «бродно», то есть когда в снег валишься вместе с лыжами чуть не в колено.

Вы говорили, что города выматывают куда сильнее.

Тайга отнимает физические силы, но душу лечит и восстанавливает. А город душу вынимает. И писать я привык только у себя. Если меня запереть в городской квартире, тоже что-нибудь напишу, но будет сложнее. Общий фон города — бесконечное столпотворение людских воль. Плотность людей недопустимая, противоестественная, даже унизительная. Ты перестаешь к человеку относиться как к человеку, как в деревне или на реке, где каждый человек — событие. (Конечно, сам виноват, что не хватает тебя на другое отношение.) В итоге, как уже говорил, устаешь дико. А главное, земли не слышно, а человек не может без ее свечения, поэтому горожане стараются за городом жилье хоть какое-то иметь.

Деревенский житель

Как строятся отношения с местными жителями? Люди в Бахте как-то отличаются от людей в Москве и Красноярске?

Так вопрос не стоит, потому что этих людей я всю жизнь знаю. Столько прожито. Я сам житель. В деревне — это как на плоту или льдине: с одними и теми же людьми плывешь неимоверно сколько лет. Кто-то уезжает, кто-то умирает… С кем-то вдруг поссорился, потом помирился или не помирился. Целая история, длинная и мудрая. Конечно, бахтинцы, да и вообще енисейцы, сильно отличаются от горожан, особенно от западных, московских. Они намного исконней, и заскорузлей, и дичей, и наивней, они сами как часть реки и тайги. По-моему, всем понятно, чем человек из дикой тайги от городского отличается. Хотя все эти отличия не от воли человеческой, а от условий. Любого, хоть какого раз-горожанина засели в Бахту, и через десять лет (если выживет) такой же будет луженый, в фуфайке, с трудовыми руками, так же бодро и самоуверенно будет рубить о погоде, что верховка заколебала и прочее… А в смысле особенностей характеров, типов людских, напастей и достоинств — никакой разницы. Везде есть люди добрые и злые, честные и нечестные, лентяи и работяги, пьяницы и непьющие. Порода человечья одна.

Можно ли говорить о разных Михаилах Тарковских: один в деревне, другой в городе, третий в книгах? Или это совершенно один и тот же человек, он одинаково общается с людьми и в Бахте, и в Москве, и на страницах книг?

Ну, вопрос философский — какие мы где? Для себя внутри ты всегда один. А в жизни, конечно, меняешься внешне, где-то, может, и подыгрываешь невольно… Поверхностью… Я, например, вообще большая обезьяна — приезжая в новое место, тут же вживаюсь, начинаю тамошними словечками говорить, всем интересоваться. Если, конечно, мне нравится это место. У меня товарищ есть, он когда-то работал много в Средней Азии. И в городе, приходя на рынок, с продавцами начинает, сам того не замечая, с узбекским или туркменским акцентом говорить. А есть, наоборот, протест, неприятие города — особенно в первые дни пребывания, нарочито неотесанно себя ведешь, а через неделю привыкнешь, пройдет заскорузлость, глаже станешь, и с этой гладкостью в деревню вернешься, а тебе еще и скажут: ты чо гладкий такой? Правда, через день ветром всю гладь выдует и как шкуркой затрет.

А в книгах на кого и на что больше похожи?

Вот это вопрос капитальнейший и нравственно-важнейший. Потому что провозглашать легче, чем исполнять. Вот выступает писатель перед школьниками, говорит, что надо быть духовными, каждый день двигаться по пути совершенствования, в храм ходить, не поддаваться на соблазны мира, не пить, не ругаться, не смотреть телевизор. А что делать с тем, что он сам не подарок? Дак вот он и говорит ребятишкам: вы не думайте, что я такой красивый тут стою и только вас и учу. Нет, я и сам грешный, сам оступаюсь и ошибаюсь, что ни день. Но стараюсь, и на исповедь хожу, и страдаю, и дело это наше общее, дело человечье. Это вам и любой батюшка из храма скажет, что он такой же человек…

Что оказалось самым неожиданным в «лесном» периоде вашей жизни? Вы говорите, что уехать охотником — детская еще мечта. В чем мечта не совпала с реальностью, были какие-то открытия уже на месте, в духе «а вот оно как на самом деле»?

Люди и труд. Была с детства мечта жить в тайге, среди кедров и всяких зверей, была мечта делать каждый день то, что делают промысловики, но это все из книжек, из чьих-то рассказов. Хотелось оказаться в этой обстановке и упиваться ею, питаться, раствориться в тайге. Среди горных далей, среди мира, где каждое слово до трепета доводило… Когда на автобусе через Саяны перевалили (я после 9-го класса был), я просто бредил этими островерхими пихтами, названиями: Арадан, Туран… А когда попал на Енисей капитально, там другое началось. Во-первых, этот енисейский дух, о котором всю жизнь пишу (в лоб об этом в очерках). Его пока не почувствуешь — не поймешь, о чем речь. Во-вторых, люди, их трудовая жизнь, которую делишь с ними. И их доверие к тебе. И промысловая традиция, которой все было буквально пронизано в те годы. И, конечно, нравилось учиться все делать — и лыжи камусные, и нарточки, и избушки рубить, кулемки… А потом, когда, оказалось, можно все это еще и в слово переплавить, да еще и на свой лад, — так о чем мечтать еще!

Наивный вопрос, но все-таки, что тяжелее — 5 часов заниматься трудом физическим или трудом писательским? Или это несравнимые ощущения?

Наивный и честный вопрос. Конечно, писательский труд в сто раз легче, чем на морозе сети смотреть, с бревнами корячиться или снегоход из наледи вытаскивать. Как легче сидеть в теплой избе, а не стоять по пояс в ледяной воде. Или просто месяц за месяцем идти по путикам, месить метровый снег. День за днем. Развешивать приваду, капканы настораживать, когда пальцы ломит от мороза… Причем вне зависимости, болит спина, не болит. И когда вообще не до мыслей и записок. Можно возразить, что есть мучительнейшие дни, когда не дается повесть, когда не можешь начать. Напряжение дикое — и ни с места, и чувство вины, и все опостылело… Но все равно — ты в тепле, и никуда на надо торопиться, в график вписываться.

Для односельчан сильно ли значимо, что вы публикуетесь в Москве, что вы — писатель? Или они больше ценят вас за что-то другое?

Думаю, что значимо последние годы. Даже не в каком городе, а что просто публикуюсь. Вообще, здесь всегда ценилось, насколько трудиться можешь, как можешь срубить сруб или там двигатель перебрать. Или соболя добыть. Это как аттестация. А вот когда тебя по телевизору увидят — тут как-то и глупо, с другой стороны, и неловко. Мне. Я заметил только, что известность, она какой-то параллельной жизнью идет по отношению к жизненной. Будто это два человека разных. Один книжку издал. А другой лодку не на свое место поставил или чужое весло сломал. Еще зависит от людей. Кто-то читает, для него важно то, что я пишу. А кто-то вообще вне этого. А кто-то сам не читатель, а все равно чудно, что Мишку показывали. И даже приятно. Наш все-таки. А кто-то недоумевает: ты вроде с виду как мы, а откроешь твою книгу — и чудно… Эх, ребята, мне и самому чудно.

Культурный контекст

В какой мере допускаете до себя «современную культуру»? Какие книги читаете, фильмы смотрите?

Современную культуру стараюсь не допускать. Телевизор не смотрю. Раньше фыркал, но смотрел. Потом вообще отошел. Книги читаю либо старые, либо современных нормальных людей, которые примерно как я думают. Нормальных людей вообще очень много на Руси. Это землей заложено — добрых, правильных, ответственных людей растить. Как трава лезет. Ее косят, а она прет. А порча уже по ходу лепится. От ненормальных. Фильмы смотрю тоже те, которые кто-то из нормальных посоветует. Читаю всю нашу классику, церковную литературу. Историческую. Критику литературную. Философскую. Сейчас есть книги, в которых наши мыслители пытаются объяснить, что происходит с Россией и всей цивилизацией. Вот фильмы смотрел недавно режиссера-документалиста Владимира Васильева — нашего, красноярского. Вообще, документальное кино — это очень глубокая вещь. Пересматриваю сейчас дядьки моего фильмы. В деревне хорошо смотреть кино и читать — все на душу ложится без остатка.

И как вам большая часть того, что выставлено в книжных магазинах?

Стоящего, с моей точки зрения, то есть возвращающего к истокам бытия, нужного, созидательного, — наверно, сотая часть. Очень мало классики. Очень мало современных писателей, стоящих на духовных, защитных, я бы сказал, позициях. Отставим коммерческую литературу, которой там прорва. Даже среди вроде бы литературы все равно какой-нибудь Сорокин, прекрасно изданный, в первых рядах красуется. Ни одной книги моих товарищей, работающих в русской реалистической традиции, ни одной книги в жанре русской критики, ни одной книги о том, что происходит с нашим человеком, с нашим обществом.

Вообще, как-то делите людей в зависимости от их взглядов, эстетики или «в первую очередь люди делятся на плохих и хороших, а остальное менее важно»?

Я нетерпим, к сожалению, к людям, это плохо… очень плохо… И, конечно, делишь в зависимости от взглядов на нашу землю, нашу историю, вообще… на наше. И одновременно доброта — недоброта и прочее человеческое — все крайне важно. И получаются две оси, и хорошо, когда они пересекаются. А вообще в этом великое противоречие, и это тема огромного романа. Хотя все сказано уже. А когда две оси пересекаются — подвижник рождается.

Как относитесь к тому, что ваша литературная известность скорее московская, нежели красноярская?

А разве это так? Если так, то это неправильно. Наверно, оно из-за того, что я начинал печататься в так называемых толстых журналах и книги в столице выходили. Я считал, что надо в главных журналах печататься, в голову бить. Хотя такое чувство, что журналы только для критиков и литераторов существуют. Такие тиражи маленькие, что до народа они не доходят.

Какой-то совет с позиции уникальности именно вашего опыта… Вот чего человек, не имеющий вашего опыта, сам не поймет, до чего умозрительно не дойдет?

Опыт вообще у каждого только свой, к сожалению. Долгий, как жизнь, вопрос… Наверно, то, что ничего особенного в писательском ремесле нет, что оно такое же точно, как любое другое дело: плотницкое, охотницкое, рыбацкое, что это все ремесла — братья по добыче, стройке… И что настоящий плотник, если он с любовью к делу подходит, те же ощущения испытывает в какие-то минуты, что и сочинитель повестей. И что все — просто.

Верите ли вы, что могут быть вредные книги или ну совершенно бесполезные?

Конечно. Они есть. И их больше, чем кажется. Главный вопрос, считать ли бесполезные книги вредными? Со строгих позиций духовно нейтральные книги тем, что не воспитывают, уже вредят, уже развращают. В православии есть правило — если не движешься вперед, то катишься назад, стремительно… беспощадно. Насчет книг у меня экстремистская позиция, но она в голове. А подойдет ко мне хороший мужик, пишущий нейтральные, безобидные книги, и что я ему скажу? Знаешь, старик, не писал бы ты больше… повестух. Не скажу. А потом про себя все равно подумаю, что все равно нет нейтральных книг, все равно книга или туда, или сюда скатывается. С лезвия. Все равно какая-то мораль есть. Или намек на мораль. Дуновение ветерка. Обязательно.

Досье ВК

Михаил Александрович Тарковский родился в 1958 году в Москве. Окончил Московский государственный педагогический институт имени В. И. Ленина по специальности «география и биология». Затем работал на Енисейской биостанции в Туруханском районе Красноярского края. С 1986 года — штатный охотник, а последние годы — охотник-арендатор в селе Бахта Туруханского района. Писал стихи, последние годы перешел на прозу. Рассказы и повести Михаила Тарковского публиковались в журналах «Новый мир», «Юность», «Москва», «Наш современник», а также «Согласие», «Ветер», «Литературная учеба». Лауреат премий журнала «Наш современник» и сайта «Русский переплет».