«Беглецъ», Александр Кабаков

В далеком 1917-м году некий Л-ов, впавший в тоску пятидесятилетний финансист, ведет дневник. С женой они как чужие, сын в Женеве и сам по себе, коллеги по работе утомительные пустословы, с любовницей тоже все сложно. Из утешений только регулярные возлияния, любимые собачки и невнятная, но вроде бы искренняя, религиозность. Последнее обстоятельство немало смущает его знакомых. Еще бы: перелом эпох, все вокруг либералы и прогрессисты, «как человек, учившийся в университете, может руку целовать пьяному попу и Государя называть Государем, а не деспотом и кровопийцем?». А Л-ов все видит и понимает. Как убежденный консерватор, боится бессмысленного и беспощадного, поносит Горького и к любым переменам относится скептически. Не только по интеллигентским причинам — хотя их достаточно — но и по вполне шкурным. Родной банк, где у него доля, вот-вот обанкротится, будущее родных неопределенно и тревожно, да еще «жестковыйный» народ с красными стягами норовит ограбить, обозвать буржуем, а то и ножом под ребра садануть. Окаянные дни, одним словом.

На излете перестройки Александр Кабаков написал повесть «Невозвращенец» — фантасмагорию о грядущей революции. Повесть оказалась без дураков провидческой, обеспечив писателя статусом литературного оракула. И уже из названия его нового романа следует, что это такая отсылка к самому себе, вариация на тему. Оно и понятно: в 1917-м кризис, и сейчас вроде бы тоже — как тут не сравнить да не сделать выводы? Чтобы отбросить последние сомнения в миссии «Беглеца», дневник обрамлен с двух сторон. Из предисловия узнаем, что он случайным образом попал в руки рассказчику в 70-х («сюжет мне кажется очень, как сказал бы сам автор, поучительным»). А закрывает дневник футуристический комментарий («время публикации пришло»), где между делом обозначены какие-то беженцы и «продовольственная милиция».

Плохо только, что Кабаков в роль провидца как-то чрезвычайно вжился, и о собственно литературе в своих катренах подзабыл. Герой получился убедительным и выпуклым, с червоточиной. Но вот «вечное возвращение» и «ничего не меняется» — так и остались трюизмами. В убежденности, что читатель идиот, и по количеству топорных намеков в очевидных местах Кабакова обгоняет разве что Коэльо: «Настанет пора платить по счетам, тут и вся Богоспасаемая Российская держава может банкротом сделаться, а уж наша контора, особо нажившаяся от новобогачей военного времени и торгующая обязательствами и контрактами, то есть пшиком, без сомнения, в трубу вылетит». А когда читаешь что-то вроде «откуда, черт побери, в Москве столько моряков, какое здесь море?! В трамваях стоять сделалось мягко от подсолнечной шелухи, которую они непрестанно плюют, а на губах висят гирлянды ее…» - так и тянет добавить что-нибудь про кэпочку и барсэтку.

Будто ловкая фразочка, лаконичный образ разрослись в «Беглеце» до притянутого за уши трактата. От увеличения в размерах дополнительного смысла не появилось, только поры стали заметнее. Остается только уповать на ясновидение Кабакова: роман датирован ближайшим будущим и почему-то по-немецки — «Vollendet im Jahre 2013». А значит, есть еще четыре года, чтобы научиться, если вдруг, выговаривать entschuldigung без акцента.