«Мультики», Михаил Елизаров

Настолько противоречивого писателя, как Михаил Елизаров, в современной русской литературе еще поискать.

Автор-маргинал, чей «Библиотекарь» неожиданно стал победителем мэйнстримного «Русского букера» — к явному неудовольствию широкой литературной общественности.

Автор, умудряющийся совершенно непринужденно копировать Сорокина, Пепперштейна или Мамлеева, и при этом не стать ничьим эпигоном.

Автор, каждая страница предыдущих романов которого — фашистский трэш или реабилитация Советского Мифа, а совокупность страниц — удивительное произведение с неуловимой модальностью.

И, наконец, автор, совершенно иммунный к спойлерам, так как оперирует он сюжетами настолько невменяемыми, что сколь угодно тщательное проговаривание лишь усиливает интригу: как такое вообще можно обернуть в свою пользу. И в этом плане «Мультики» — роман метафизического воспитания — исключением не стал.

Конец восьмидесятых, окраины промышленного мегаполиса, куда из провинциальной глухомани перебирается семья подростка Германа. Отношения в новой школе не складываются, зато поджарого старшеклассника принимает дворовая шпана. И пошло-поехало: драки, дешевый портвейн, сигареты за гаражами, запущенная учеба, пьяные случки с сомнительными девицами и, конечно же, гоп-стоп. Сначала тривиальное «эй, пацан!», потом, по совету старших товарищей, «мультики»: девушка распахивает шубу, под которой ничего нет, а сопровождающие стрясают с ошарашенного прохожего червонец. «Мультики видел? Теперь плати».

И вот этот мерно текущий, ладно скроенный реалистический очерк из жизни трудного подростка неожиданно рвется. Реальность дестабилизируется в зловещей детской комнате милиции, превращается в тягостный воспитательный диафильм. Каскад образов-матрешек, сводящихся к «мальчик смог победить романтику уголовного мира и сделаться полноправным советским гражданином!» - который прокручивает на диапроекторе бывший малолетний убийца, а ныне заслуженный педагог Разум Аркадьевич перед «оступившимся» Германом.

Эта безумная спираль перевоспитаний становится неотличима от реальности, замещает ее: «Я никому так не грубил, не задирал милиционеров. Все слова лягушки-Германа были не из моего лексикона, но самым неприятным был тот факт, что когда он произносил их, они обретали жизнь и свою художественную правду».

Текст все больше деревенеет, будто превращаясь в непрерывный соскоб с советских передовиц. «В детской комнате милиции № 7 по-прежнему велась непримиримая педагогическая баталия за души детей, за их будущую честную жизнь!». «Богатый жизненный опыт и душевная доброта помогают капитану милиции Ольге Викторовне Данько в ее трудной миссии — искоренении изъянов воспитания...». «Много судеб, много писем, за каждым из них — трудная и долгая история борьбы за человека». И даже когда роман снова вынырнет к реалистическому письму и к реалистическим же объяснениям — от ощущения слома уже не отделаться.

На самом деле, роман Елизарова — это та же матрешка, на манер метафизического опыта в детской комнате милиции. Самая маленькая фигурка — это история обретения Себя через экзистенциальную муку, путь к личностной зрелости через эпилептический припадок, вызванный постижением того, что реальность не тождественна себе самой.

Матрешка побольше — это диагностика позднесоветской мифологии в клинических терминах, фиксация того стремительно расползающегося зазора между отработанными социальными лекалами и действительностью.

Следующая матрешка — довольно изящное выявление биополитического кредо нашей цивилизации — «заставлять жить и разрешать умереть», в котором штампы советского официоза нужны как удобная иллюстрация, как законченная языковая система.

Ну а совсем большая матрешка — она как раз про модальность, про цель писателя и про отношение к собственным словам. Но с этой матрешкой что-то не то. Будем считать, она просто потерялась.